Отец наш, Иван Михайлович Пудовкин, родился в 1905 году в Саратовской области, в крестьянской семье, был тринадцатым, младшим ребенком. Бабушку, его мать, мы никогда не видели, она умерла раньше. У нас была ее фотография – пожилой деревенской женщины в темном платке с суровым лицом. Она мне напоминала Кабаниху – Массалитинову из «Грозы» Островского. Папа говорил, что односельчане уважали ее за мудрость.
Есть также фотография отцовой родни, где наряду с деревенскими лицами есть священник с красивым благородным лицом, с умными глазами, волнистой бородой, в рясе и с крестом на груди. Есть также молодой офицер. И тот и другой погибли в годы революции.
Семья была большая и дружная, все хорошо пели. Отец с детства обладал хорошим голосом, он пел в церковном хоре и на деревенских свадьбах. Папа хорошо учился в школе, много читал. Позже в любую экспедицию он в первую очередь упаковывал большую книгу «Избранное» А.С.Пушкина. Он даже сочинил музыку на два его стихотворения, но ноты не сохранились. Он закончил самарский рабфак, затем геофизическое отделение Московского геологоразведочного института. Одновременно с учебой в институте он учился в музыкальном техникуме по классу пения. Затем он участвовал в многочисленных экспедициях по Карелии и Чукотке. В годы войны отец работал в экспедициях по Алтайскому краю в поисках железной руды, необходимой для военной промышленности. В 1942 году он был переведен в НИИЗМ, эвакуированный из Ленинграда под Свердловск, в Косулино.
Мама наша, Ольга Александровна, 1908 года рождения, была смешанных кровей, русской крови совсем не имела. Предки ее, выходцы из Европы, поселились в России чуть ли не во времена Петра I. Отец ее, Александр Петрович Дикгоф, наш дедушка, или Деда, как мы все его называли, был наполовину немцем, наполовину итальянцем. Немецкий язык помнил, но пользоваться им было негде. Образования высшего не имел, но дослужился до почетной должности главного кассира в банке Вавульберга, что помещался в доме №7 по Невскому проспекту, где теперь находятся кассы Аэрофлота.
Александра Петровича ценили как человека в высшей степени честного и порядочного (потому что немец – так думали мы, дети, считая, что именно поэтому ему и доверили быть кассиром). За выслугу лет Деда получил 25 тысяч рублей золотом и построил 2х-этажную дачу в Порошкино, на холме, откуда кругом открывался вид на окрестные просторы. Дом еще не был полностью достроен, когда семья перебралась в него. И тут грянула революция, и дом был вскоре потерян. Мама с ее сестрой, тетей Тулей (Беатрисой), обе старенькие, любили предаваться воспоминаниям, и нас, уже взрослых и немолодых, удивляло, как живо воскрешали они в памяти эпизоды своего детства и молодости. И, в частности, вспоминая об этой даче, они рассказали, как кто-то из соседей попросил разрешения хранить в их подвале картошку. В это время в стране уже был голод, семья бедствовала, но Деда строго-настрого запретил и думать об этой картошке.
Дедушке был 31 год, когда он женился на нашей бабушке, Луизе Федоровне Эльсгольц. Ей тогда было 19 лет. Это была девушка с ослепительным цветом лица, короной волос на голове и с осиной талией. Он влюбился в нее, когда услышал, как она играет на рояле. Отец бабушки, Теодор Эльсгольц, работал старшим библиотекарем принца Ольденбургского. В их роду текла бельгийская и немецкая кровь. Когда брат Саша был аспирантом биофака, он одновременно подрабатывал в реферативном журнале. Бабушка переводила ему статьи с французского языка.
В семье у бабушки были сестры и братья. Есть фотография ее брата Евгения, почтенного господина, сидящего в коляске рикши, в Японии. Есть фотография его комнаты, с картинами, торшером, вазой и мягкими креслами. Сейчас в этом нет ничего удивительного, но нам, послевоенным голодным детям это казалось отзвуком прекрасной прошлой жизни. У бабушки были сестры Анна и Каролина, а сама она, Луиза и ее сестра Матильда были младшими, к тому же близнецами, очень похожими друг на друга, Лулу и Матильд.
Для нас же бабушка была просто Бабм – так назвал ее старший внук Вова, наш двоюродный брат. Старшую сестру Анну в детстве учили играть на рояле. Однажды она не могла понять объяснения учителя. В комнате находились маленькие Лулу и Матильд, они наблюдали за занятием. Учитель обратился к ним: «А вам понятно?». Лулу села за рояль и сыграла правильно. С этого момента девочек тоже стали обучать музыке. И хоть образование у них было домашнее, и они больше нигде не учились, бабушка прекрасно играла на рояле. Она свободно и бегло читала с листа, умела транспонировать ноты, т.е. сразу переводить их в другую тональность, если это было необходимо для сопровождения голоса. Оказывается, это свойство врожденное и не всегда встречается у профессиональных музыкантов. Бабушка умела отличать дирижеров, у нее были любимые и нелюбимые дирижеры. Молодые дедушка и бабушка ездили в Павловск слушать концерты Иоганна Штрауса. Впоследствии Бабм вспоминала, что никакие другие оркестры, кроме Венского, не могли передать особенностей штраусовского вальса.
В годы упадка и разрухи бабушка работала уборщицей у тигров в зоологическом саду, а вечером шла в кинотеатр, где игрой на рояле сопровождала немое кино, т.е. была там тапером. После голодных лет революции в семье возобновилась традиция собирать родных и знакомых на «журфиксы» - музыкальные вечера, где исполнялись романсы, и приходила Вера Андреевна, дочь генерала Вилькицкого, женщина царственной внешности с чарующим меццо-сопрано. Бабм всем аккомпанировала, а Деда на этих вечерах играл на виолончели. У него даже были две или три вещи собственного сочинения. И впоследствии, когда мы были уже школьниками, тетя Туля собирала нас в своей большой квартире на Тверской улице, у Смольного. Помню, народу всегда было много – родных и двоюродных братьев и сестер, к которым примыкали и школьные друзья, в том числе Мишина будущая жена Валя. Бабм с тетей Тулей подавали винегрет в длинных старинных блюдах, а потом начинались игры и танцы. Бабм аккомпанировала нам, играла марши, бравурную музыку, вальсы Штрауса. Тетя Туля со свойственной ей энергией была распорядителем наших танцев.
Наша мама познакомилась с нашим отцом в Белоруссии, в экспедиции. Мама поехала туда со своим братом Юрием, геофизиком. Отсюда и повелись в нашем роду геофизики: отец, Миша, младший брат Андрей и Мишина дочь Алена. Родители поженились, и вскоре появились мы, один за другим погодки: Миша, я и Оля, а через 5 лет, перед самой войной, Сашенька. Андрюша, последний, родился уже после войны, в 1949 году. Мама всех нас очень любила, была заботливая и ласковая, но Мишеньку просто обожала на протяжении всей жизни. Конечно, маленькому Андрюше досталась всеобщая наша любовь, но Мише мама всегда отводила особое место в своей душе. Он был славный малыш, краснощекий, с большими доверчивыми глазами и добродушной улыбкой. Мама кормила нас манной кашей, и до конца Миша был верен этой каше с хлебом и сахаром, совсем недавно я варила ему его любимую кашу.
Папа постоянно уезжал в экспедиции. В свои короткие пребывания дома он любил гулять с нами. Мы жили на Крестовском острове рядом с ЦПКиО и ходили на Елагин остров кататься на санках. Либо папа брал финские сани напрокат и гонял с нами по дорожкам парка. Однажды он взял нас на Американские горы, мне было ужасно страшно – какое уж тут удовольствие. А Миша был в восторге. Иногда отец стряпал пельмени, лепил их быстро и ловко. Таких пельменей мы никогда больше не ели. Мне кажется, что и теперь я помню их неповторимый вкус.
Отец приезжал и уезжал. А мы оставались с мамой и Дедой. Летом мы отправлялись на дачу, куда съезжались мамины сестры с семьями и более дальняя родня. Детей нас собиралось до 10 человек. С нами уезжала и наша молоденькая домработница Катя.
Я теперь удивляюсь, как мама умела так уютно обустраивать наш быт. Ведь жили тогда более чем скромно. Никаких стиральных и швейных машин, не было даже детских колясок. И все кругом чистенькое, белое. Мама шила нам с Олей на руках плиссированные платьица из сатина, они вместе с Катей вышивали нам рубашечки и платочки, мама шила панамки, тюбетейки, испанки. И рассказывала сказки, рисовала картинки.
Деда с нами гулял и часто читал нам. Он много знал, а Мишу все интересовало. У Миши была хорошая память. Видимо, Деде было интересно с ним заниматься. У них была особая дружба, стар и мал были, не разлей вода. Деда читал ему Брема, «Жизнь животных». Однажды маму на пять минут позвала к себе соседка. Мы остались одни, Миша за старшего. Отсутствие мамы было для нас невыносимо. Мы трое столпились у двери. Оля сказала «раз!» - это означало, что пять минут истекли. Мише тоже было очень грустно, но все же он сказал, что пять минут еще не прошло, что нужно еще немного подождать. И тогда он постарался нас утешить: «Когда я вырасту, и мне будет 6 лет, я поеду в Африку и привезу вам льва». Миша рано научился читать. В 5 лет он сам читал Тома Сойера.
Зато папа занимался с нами пением. Я ведь еще не рассказала, каким он был человеком в семье. Вообще он был строгим, и мы, во всяком случае мы с Олей, его побаивались. Позже, в эвакуации, в Косулино, где он работал в НИИЗМе, а мама там же работала копировщицей, мы узнали, что он был довольно жестким человеком и для сотрудников. Однако это не мешало ему с удовольствием участвовать в художественной самодеятельности, где силами сослуживцев были поставлены две пьесы Островского. Зато всё ему прощали, когда он пел. По праздникам устраивались вечера. Помню маленький зал со сценой. Может быть, это был новый год, потому что сцена была украшена бумажными фестончиками наподобие сосулек. Отец садился с гитарой на стул, нога на ногу, устремлял взгляд в потолок – и зал замолкал. У него был чудесный тенор (вы уж простите мою нескромность, но мы видели, что сослуживцы просто боготворили его голос). Он пел романсы и народные песни: «Соловьем залетным», «Ямщик, не гони лошадей», «Не одна во поле дороженька», «Вот мчится тройка почтовая», «Ах ты, душечка» и т.д. Когда брал верхние ноты, стекла окон резонировали. Его голос пронимал до души, равнодушных не было.
Так вот я уже начинала рассказывать, что папа занимался с нами пением. Мы с Олей были совсем маленькие – 4 и 5 лет. Папа брал гитару (все выглядело очень строго), сажал нас с Олей перед собой, как цуциков, и заставлял петь на два голоса. Пели «Как по морю плывет лебедь со лебедушкой» или «Ходила младешенька». Мы пели тоненькими голосами, как комарики. Одну очень длинную песню «Летала пташечка борзо и строптиво» мы пели втроем – он пел третьим голосом.
Когда началась война, геофизикам и геологам дали бронь и послали их на поиски железной руды, необходимой для военной промышленности. Отец также уехал в экспедицию. Бабм, Деда, мама с нами и ее сестра с детьми уехали в эвакуацию в Кировскую область. Была снежная зима. Если палку воткнуть в снег, она уходила вглубь на полтора метра до земли. Мы жили на горе, а под горой, в березовой роще высилась церковь. Вечерами над ее колокольней кружили и кричали галки. С тех пор мне нравится галочий крик. В Лудянах Миша пошел в школу. Но поскольку он уже читал, писал и считал, его вскоре перевели во второй класс. Он очень был огорчен – в первом классе так хорошо все читали «ау», «уа», «мама мыла раму».
Помню, как при переезде во время эвакуации из Кировской области в Алтайский край шел обоз из 80 телег – ехали эвакуированные. Отец с его крестьянской сноровкой и экспедиционным опытом умел все делать – упаковывать, завязывать. Он сооружал нам кибитку – срубал березы, сгибал их и прикреплял к телеге. Поверху натягивал брезент – кибитка готова. Все семейство – маму, Деду и нас, детей, он сажал в кибитку, а сам садился на облучок, правил лошадьми.
Однажды отец вдруг заорал страшным голосом. Мы испугались, что он сошел с ума. Миша заглянул в дырочку в брезенте и увидел, что от дороги в сторону леса идут не спеша три матерых волка. Путешествия наши были многодневные. На постой расселялись по крестьянским избам. Избы были большие, в них размещалось несколько семей. Папа где-то раздобывал большой самовар. Из самовара заливали кипятком гороховую муку, получалась мало съедобная каша. Это было нескончаемое путешествие на лошадях. Сколько степей и лесов мы проехали, сколько деревень с церквами на пригорках! Вот уж поистине раздолье. Теперь на нашем современном транспорте этого и не увидишь – взлетел в поднебесье – и приземлился. Деда в этом нашем путешествии отморозил себе ноги. Кончики больших пальцев почернели, а потом и отвалились.
Папа привез нас в Чистоозерку и опять уехал в свои экспедиции. Поселились мы в глинобитном домике. Соседи посоветовали маме для тепла обмазать снаружи стены смесью глины и навоза. Миша помогал маме в этой работе. Край был степной, избы топились кизяками. Где-то далеко был лес, а может быть и не лес, а осиновая роща. Мама ходила к председателю колхоза просить телегу дров. Это дорого ей стоило. Она уже по опыту знала, что слезно просить нельзя. Надо было наоборот набраться духу, разговаривать весело и самоуверенно, чтобы и не видно было вовсе, что она просит. Дрова – осиновые хлыщи дали. Не было мыла, зато были вши (простите меня люди нынешние, кто не знает, что такое война с ее голодом и лишениями).
К этому времени уже умер наш двоюродный брат. 14-летний Вова грузил снопы в колхозе и надорвался. Затем мама получила известие о смерти своей любимой сестры Лили. Лиля ходила за пенсией мужа в районный центр, что был в 15 км от их деревни. Шла зимой по лесу, гремела сковородками, чтобы отпугнуть волков. В результате простудилась, на голове образовался нарыв. Вокруг никакой медицины. Она умерла на руках у бабушки от заражения крови.
У нас уже шла настоящая борьба за жизнь. Мама сражалась, как могла. Многие «ковыренные», как называли эвакуированных местные жители, погибали от голода. Деда уже не вставал, ослабевший. Помню такой эпизод. У нас осталось немного картошки. Ее почистили, шелуху «поджарили» прямо на плите – без сковороды и масла. Картошку – бусы сварили в маленькой кастрюльке, литра полтора. Мама начала кормить Сашеньку, ему тогда было года 2. А он ел и ел, пока все не съел. Все смотрели на эту трапезу голодными глазами. Но у нас было святое правило – сначала маленькому. Я еще не сказала, что у мамы были художественные способности, но по социальному положению она не имела права поступить в Академию художеств, поэтому училась в художественном техникуме. Проучилась, правда, недолго – начался футуризм, который противоречил ее художественному мировоззрению, и она ушла из техникума.
И вот она стала рисовать портреты. Фотографии, конечно, не было в деревенской глуши во время войны. Люди за это платили натурой – молоком, яйцами, хлебом. Мама нам всегда рассказывала сказки, красочно, в лицах. Она сосчитала как-то, что знала 33 сказки. И вот соседи проведали об этом и стали приглашать ее. Соберется в избе человек 20, кто на лавках, кто на полатях, и зовут ее. Ведь тогда ни кино, ни книг, ни клубов, ни тем более телевизоров не было. Горит керосиновая лампа, кругом по стенам мрак, а мама про несказанную красоту Василисы Прекрасной, про Иван-Царевича, да страсти разные о ведьмах и вурдалаках рассказывает. Затаив дыхание, слушают все от мала до велика. А потом накормят нас, да еще с собой что-нибудь дадут.
Так перебивались зиму, но были моменты, когда совсем уж плохо становилось и не на что надеяться. Однажды мама рано закрыла вьюшку, решила, что пора всем вместе угореть. Не помню, что нас спасло. Кажется, Оле стало плохо, и Миша открыл настежь дверь. Весной мама развела огород, все посадила. Особенно удалась капуста – большие кочны. Надо поливать, озеро рядом. Но мама больна, цинга, язвы на ногах. Мы с Мишей взяли ведро, пошли поливать. Вдруг на тропинке он видит громадного красивого паука, полосатого черно-рыжего. «Ты постой рядом, я за Дедой побегу». Пришел Деда, вдруг схватил ведро и начал бить паука. Со спины паучихи разбежалось в траву множество паучат. Потом Деда объяснил, что это тарантул, опасный ядовитый паук – вот где нам пригодился Брем.
С огородом стало легче, мы немного оправились от голода. Мы уже
все трое учились в школе. Писали, правда, на газетах, тетрадей не было.
Мама сшила нам с Олей сапожки из сукна и обшила их резиной.
Она по-прежнему много с нами занималась. Мише она помогала учить стихи
и писать сочинения. Игрушек у нас не было. И она сделала из картона
теремок и зверей к сказке Маршака, и мы разыгрывали спектакль:
- Я мышка-норушка
- Я лягушка-квакушка, а ты кто?
Мама делала вместе с нами елочные украшения, рисовала нам красавиц и балерин и учила нас рисовать. У Миши очень хорошо получился лев, определенно проклюнулась способность. Но мама за рисунки больше хвалила меня. И Миша с тех пор ничего не рисовал, так же как и не пел, так как папа сказал, что у него нет слуха. За всю жизнь я не слышала, чтобы Миша пел. Видимо, был очень самолюбив. Но никогда не хвастался. Думаю, что скромность была одной из его заповедей.
Однако о музыке. Внутренний слух у Миши был, уже будучи взрослым, он любил иногда потихоньку наигрывать на своей мандолине. Они с Валей часто ходили в Филармонию. Работая, он ставил диски с народной или классической музыкой. В эту последнюю зиму, несмотря на плохое самочувствие, он трижды побывал на концертах Олега Погудина, которого очень любил.
Из алтайских степей, через горный Алтай мы перебрались на Урал, под Свердловск, в Косулино, где располагался НИИЗМ. Там была обсерватория, откуда запускались огромные зонды диаметром 7м. Это был сравнительно спокойный период нашей жизни. Отец вскопал огромный огород, в 23 сотки, половину которого составляла целина. Ходили тогда в деревянных колодках, в них же и копали. Родители засадили огород. Мы, дети, немного помогали с прополкой, ходили в лес за ягодами и грибами, помню, однажды попробовали даже покурить черничного листа. В общем, несмотря на проголодь, мы вели довольно безоблачную жизнь. Собрав урожай, папа решил продать немного картошки, чтобы купить что-нибудь из одежды, все изрядно пообносились.
Зимой Миша сломал ногу. Катался на санках с горы. Перед ним упала девочка, и, чтобы на нее не наскочить, он резко затормозил. Я помню тот печальный день, когда Мишу положили в розвальни, укутали одеялом, мама села с ним в сани, и лошадь умчала их от нас в больницу, в районный центр. Перелом был сложный, в елочку. Выше колена забили штырь и прицепили к нему груз, перекинутый через спинку кровати. Пробыл Миша в больнице 27 дней, и мама осталась с ним. Койки ей не дали, она спала на полу. Когда штырь выбивали, анестезии не было. При каждом ударе Миша тихонько повизгивал. Было ему тогда 11 лет. Долго после этого он не мог ходить в школу. И конечно тут как тут был Деда, старый и верный друг. Он предложил Мише использовать вынужденное безделье и пройти программу 6-го класса. Конечно, Деда помогал Мише в учебе. Таким образом, благодаря сломанной ноге Миша шагнул из 5 класса в 7-ой, и потому он окончил школу не как все мы в 18, а в 16 лет.
Наверное, в памяти каждого из наших современников есть один день, очень личный и сокровенный и в то же время общий для всех – день победы 9 мая 1945 года. Мы пережили этот день в Косулино. День острой радости, братства и ощущения, что камень свалился с души. В тот же вечер состоялся праздник и импровизированный концерт. И отец, конечно, пел свои песни. И вскоре после этого мы засобирались в Ленинград. Ехали в теплушках. Вернулись в свою старую квартиру на Крестовском острове. Квартира очень маленькая – 32 квадратных метра общей площадью. Было очень тесно, по углам стояли лыжи, велосипед и чемоданы, на дверях и стенах висела одежда, на старом дедином столе громоздились кипы книг. В кухне (она же и прихожая) стояла керосинка, газа тогда еще не было.
Но мама как могла украшала жилье. В ее комнате была ветка с птичкой, которую она сама сделала. В «большой» комнате (16 кв.м.) в вазе стояла ветка красной смородины. Листья мама сделала сама, а ягоды из бус. Для стеклянных дверей шкафа она нарисовала два панно: на одной стороне глухарь токует на сосне, на другой охотник целится в него из ружья. Между стеклами окна она создала монтаж: вата – снег. Вдоль окна вьется речка – лед (стекло отдавала вырезать стекольщику). По льду речки скользят на коньках дети, картонные. На дереве (сухой веточке) сидит ворона. В левом углу стоит избушка под шапкой снега. В оконце вставлен красный целлофан. А рядом с избушкой картонные дед и баба лепят снегурочку.
Все учились. Мама уже давно не помогала нам по школе. Теперь главным нашим помощником и консультантом был Миша. Мы его, конечно, бессовестно эксплуатировали. И не только мы, но и наши друзья-одноклассники. У нас в доме вообще был хоровод людей – соседи любили маму, а она привечала всех наших друзей. В общем жили дружно. Отец в это время был в аспирантуре. Ночью он давился английским языком, писал диссертацию. И все же у нас иногда случались семейные чтения вслух. Однажды отец проснулся буквально в отчаянии, в слезах. Оказывается, ему приснился Пушкин, а папа ничего не успел у него спросить.
Мальчишки подрастали и бросались во всякие увлечения – то на лекции по архитектуре, то в кружок домры, то на курсы английского языка. Нам, конечно, очень удобно было всегда иметь в своем распоряжении Мишу, ходячую энциклопедию. Он мог дать исчерпывающий ответ на любой вопрос, мог решить нам любую задачу по физике и математике и объяснить решение таким образом, что все становилось яснее ясного. Мама всегда видела в нем будущего человека науки, и поэтому считала, что он должен быть освобожден от всех домашних дел. Если он приходил из школы или из университета, а она была занята, она говорила: «Девочки, покормите Мишу». То же самое она говорила и по поводу Саши. В этом смысле она нас, девочек, дискриминировала, как бы заранее зная, что мы никогда не достигнем их уровня и значения. «Им нужно учить английский для работы, а вам не надо». Это было немножко обидно слышать, но в общем мы понимали, что она права.
Вскоре после окончания университета Миша уехал во вторую антарктическую экспедицию. Для нас это было не только окном в Европу, но и окном во весь мир. Мы никогда не получали такого количества впечатлений и информации. Это уже была жизнь иного масштаба. Саша, а потом и Андрей в общем следовали по его пути. Всех их в школе учителя называли светлыми головами, у каждого их них был свой маяк.
Саша подавал нам надежды, что станет не иначе как дипломатическим деятелем. Поэтому мы были несколько разочарованы, когда он поступил на биофак. И все же он взял свое: человек разнообразных интересов, оптимистичный и общительный, он сумел сделать свою жизнь многогранной.
Сущностью Андрея были музыка и дети. Он, видимо, вобрал в себя музыкальный заряд от бабушки и отца. А приобщился к музыке он благодаря Мише. Вернувшись из Антарктиды, Миша первым делом купил пианино, на котором Андрей и учился играть. Тогда и отец воспрял духом. Он бегал в нотные магазины, покупал романсы и песни. Голос его, к сожалению, уже утратил свой прежний тембр. Когда к нам приезжала старенькая Бабм, у них с папой был полный альянс – он пел, а она играла.
Я в этих воспоминаниях коснулась в основном детства и раннего периода нашей жизни. Мне, пожалуй, не под силу охватить все годы. Я подробно рассказала о наших родителях и предках, чтобы ответить на вопрос, в какой среде, в какой обстановке появился Миша, откуда он родом.
Оканчивая университет и институты, мы один за другим вылетали
из родного гнезда, разъезжались по разным местам, обзаводились семьями.
Мы уже не так тесно были связаны друг с другом. Однако мама всегда была
центром притяжения, мы собирались вокруг нее всем семейным кланом.
Гибель Андрея была для нас страшным ударом, который и теперь дает о
себе знать.
В последние годы, а особенно после кончины мамы, мы очень ценили наши
встречи, крепче держались друг за друга.
А теперь дань памяти Вали. Она сыграла в жизни Миши колоссальную роль.
Весь ее семейный настрой, ее забота о нем, Алене и внуках обеспечили
Мише прочный тыл для его работы. Валя согревала всю семью своей
любовью. Собственно, на этой почве он и мог заниматься своим любимым
делом – наукой. Это был плодотворный союз.
Смерть Вали подточила здоровье Миши. Когда он перенес инфаркт, его
спасала уже Светлана.
А вот без их поддержки он уже обойтись не смог. Ушел от нас дорогой,
родной человек. Но он навсегда останется светочем в нашей памяти.
Часть 2 - Из воспоминаний Ольги Ивановны Гуторовой,
младшей сестры Михаила Ивановича